Ступив на пыльные улицы Константинополя, Нератов почувствовал себя чужаком, хотя под ногами был чужой и шумный город, и его собственные воспоминания. Торговые крики, запахи прилавков, толпы людей — всё казалось частью далёкой сцены, в которой он не играл. Русские вокруг, словно отрезанные от прошлого, искали утешение в вине, грезили о родине или смирялись с судьбой. Он же стоял, выпрямившись, будто отдавал приказы, которых уже никто не ждал. Никаких зовов, никаких надежд — только видимость порядка среди хаоса чужих жизней.
Нератов цеплялся за каждый документ, списки, организацию приютов, создавая иллюзию движения. Люди верили в него, и он подыгрывал, как актер на сцене, пока ночью, когда город стихал, оживали голоса тех, кто ушёл, но не умолк. Эти тихие разговоры с пустотой говорили больше, чем все дневные заботы. Город поглощал людей и судьбы, стирал их следы, а он оставался между прошлым и тем, чего никогда не будет, между жизнью, которая ускользала, и теми иллюзиями, за которые он держался.